Buzzwords: urban resilience = городская жизнестойкость = гарадская трываласць
Читая о городе, мы сталкиваемся со множеством модных словечек (buzzwords): устойчивое развитие, умный город, экономика замкнутого цикла и т.д. В новой серии статей мы постараемся разобраться, что эти слова значат и какое отношение имеют к белорусской действительности.
Начнем с понятия, которое, вероятно, вам знакомо меньше всего — жизнестойкость, или резилентность (англ. resilience, от лат. ‘resilire‘ — дословно «отскакивать»), но за последние несколько лет прочно утвердилось на международной арене и потихоньку вытесняет концепцию устойчивого развития. Жизнестойкость фигурирует во всех значимых политических документах последних лет: Сендайской рамочной программе по снижению риска бедствий , Целях в области устойчивого развития (Sustainable Development Goals), Парижском соглашении по климату и в Рамочной программе Всемирного саммита по гуманитарным вопросам WHS. В сфере городского развития популяризации понятия способствуют, среди прочих, инициатива фонда Рокфеллера 100 Resilient Cities и принятая членами ООН Новая городская повестка дня (New Urban Agenda). Жизнестойкости посвящают специальные секции на ключевых международных конференциях (например, 9-й Международный городской форум (WUF9) в Куала-Лумпур и 11-й Международный урбанистический форум в Барселоне), да и целые конференции тоже (форум Resilient Cities состоялся в этом году в Бонне уже в девятый раз). Действуют исследовательские сети (Urban Resilience research Network, Urban Resilience Hub), появляются специализированные учебные программы (например, магистратура в Международном институте Каталонии).
Жизнестойкость появилась на международной арене в начале 2000-х, после 9/11 (в связи с угрозой терроризма), а сильным толчком к ее распространению стал разрушительный ураган Сэнди в 2012 году. Сегодня понятие жизнестойкости используется главным образом в контексте изменения климата и снижения риска бедствий (ураганов, наводнений, засухи и аномальной жары). Такое часто происходит в странах Азии, Африки, США и Латинской Америки, но не так актуальн для Беларуси (о белорусском контексте мы поговорим ниже). Этим можно объяснить относительную непопулярность понятия в Беларуси, да и других странах Восточной Европы и постсоветского пространства. Исключение составляет разве что психология, где понятие резилентности — позитивной адаптации человека к трудностям — получило куда большее распространение.
В последние годы жизнестойкость проникла в другие сферы, где обозначает готовность к переменам и способность выстоять перед самыми разными невзгодами, «от изменения климата до проблем школьного образования, от истории коренного населения до реагирования на бедствия, от экономического развития до терроризма» (Aradau, 2014).
За такую широту трактовок термин часто критикуют: многим он кажется громким, но пустым словом, за которым ничего не стоит — или же может стоять что угодно. Кроме того, отмечают критики, понятие жизнестойкости деполитизирует проблемы, представляя их исключительно как техническую задачу, укрепляя тем самым неравенство и препятствуя глубоким изменениям в обществе и политике (Béné et al., 2017; Vale, 2014).
А как идея жизнестойкости влияет на город? Повсеместная урбанизация давит на окружающую среду, но в то же время именно города становятся главными двигателями инноваций. Концентрация большого числа людей в одном месте может вести к огромным потерям (как человеческим, так и финансовым) в случае бедствия — вызванного изменением климата, техногенной катастрофой, военным конфликтом. От этого понятие городской жизнестойкости становится всё более злободневным. В международной политике осознание этого факта нашло отражение в ключевых соглашениях и конвенциях, а на местах особая роль в укреплении городской жизнестойкости отводится городским планировщикам. Далее мы поговорим о том, как распространение концепта влияет на их практику. Но для начала немного теории.
Жизнестойкость в теории: шаг вперед или назад?
До недавнего времени в понимании жизнестойкости господствовали экологический и инженерный подход. Это неудивительно, ведь термин ввели в обиход именно в экологии и инженерном деле. В своей ключевой работе «Resilience and Stabillity of Ecosystems» (1973) эколог Кроуфорд Холлинг ввел понятие цикла адаптации (adaptive cycle). Холлинг говорил не только о росте и консервации экосистем, как это было принято в экологии, но и о коллапсе и реорганизации, которые для каждой экосистемы неизбежны.
Он определял жизнестойкость как способность сохранять ключевые функции в период разрушения или противостоять ему, возвращаясь затем в исходное состояние.
Экологическая жизнестойкость определяет, сколько разрушения способна выстоять экосистема. В отличие от экологического понимания, инженерная жизнестойкость говорит нам о том, как быстро система может вернуться в исходное состояние. В инженерном понимании, у системы есть только одно стабильное состояние, тогда как в экологическом их может быть несколько, они могут меняться и развиваться, позволяя таким образом системе адаптироваться к переменам.
Эти подходы стали использовать не только в экологии, но и других сферах. В экономике, например, под жизнестойкостью подразумевается способность предприятий и индустрии выстоять экономические потрясения. Тем не менее, многие ученые критиковали перенос экологических и инженерных моделей в социальную сферу, которая куда сложнее и непредсказуемее. Невозможно рассматривать общество, игнорируя властные отношения, влияние политики, экономики и культуры, утверждали они. Кроме того, несмотря на то, что в сфере управления жизнестойкость используется почти всегда в положительном смысле, по своей сути это понятие нейтральное. Способность к возвращению в исходную форму или сохранение ее далеко не всегда может быть желаемым результатом: например, диктатура или энергозатратная система могут быть очень жизнестойкими, но вряд ли это можно назвать положительным свойством. Как мы увидим ниже, жизнестойкость одних людей может негативно воздействовать на других, а усиление жизнестойкости определенной системы – решать одну проблему, создавая вместе с тем другие (Chelleri, Minucci, Ruiz, & Karmaoui, 2014; Fernández, Manuel-Navarrete, & Torres-Salinas, 2016).
С учетом этой критики во второй половине 2000-х, а также благодаря городским исследованиям и социальным наукам, популярным становится понятие трансформативной жизнестойкости (transformative resilience). Трансформативность означает, что один из важнейших элементов жизнестойкости — это способность к переменам.
Новый взгляд на жизнестойкость распространился за пределами академии, например, в климатической и городской повестках ЕС (EU Adaptation Strategy, 2013; Urban Agenda for the EU). Город в этих документах представляется как совокупность сложных, связанных друг с другом и постоянно меняющихся систем, где изменение в одной части влияет на другие. Одним из основных требований трансформативной жизнестойкости считают борьбу с социальным неравенством, которое в городах выражено особенно сильно.
Жизнестойкость на практике
Академические дискуссии о концепции жизнестойкости зачастую довольно далеки от практики, и этому есть по крайней мере две причины. Гибкость и широта трактовок понятия могут служить мостиком между различными дисциплинами и инструментом диалога и в то же время усложняют постановку конкретных целей и задач. Вдобавок, понятие resilience сложно перевести на другие языки (в Сендайской программе resilience переводится на русский как «противодействие», а в Парижском соглашении — как «сопротивляемость», и этой темы хватило бы на отдельную статью).
Еще один фактор — общественный, политический и экономический контекст, в котором пытаются укреплять жизнестойкость. Простой пример: политикам приходится расставлять приоритеты между долгосрочными и краткосрочными рисками и таким образом выбирать между совершенно разными политическими проектами (Chelleri, 2018; Vale, 2014). Неудивительно, что, следуя логике электоральных сроков, они часто отдают предпочтение проектам, имеющим краткосрочный эффект. Как правило, они направлены не на преобразование системы, а на ее возвращение в исходное состояние (Coaffee & Lee, 2016).
Безусловно, есть проекты, где жизнестойкость можно с уверенностью назвать трансформативной. Один из известных примеров — защита от наводнений в Нидерландах, где в планах рассматриваются различные сценарии наводнения, а меры направлены не столько на то, чтобы не допустить проникновения воды в город, столько на то, чтобы город был готов к ее появлению.
В основе проекта лежит идея о том, что нужно «жить с наводнениями, а не бороться с ними» (см. о понимании риска ниже).
Тем не менее, граница между традиционной и трансформативной жизнестойкостью не жесткая. Современная практика городского планирования скорее находится в переходе между двумя этими концептами (Coaffee & Lee, 2016). За понятием «городская жизнестойкость» скрываются довольно различные идеи и практики. Одни проекты по усилению городской жизнестойкости направлены на сокращение риска бедствий, другие — на защиту критической инфраструктуры перед террористическими и кибератаками, третьих заботит жизнестойкость региона в связи с экономическими потрясениями. Есть и некоторые географические особенности: если в США понятие тесно связано с темой безопасности, то в континентальной Европе жизнестойкость употребляется главным образом в связи с изменением климата (Coaffee & Lee, 2016). В этой статье я буду говорить прежде всего о европейском контексте.
В целом меры борьбы с изменением климата можно разделить на две большие группы: уменьшение воздействия на климат (mitigation) и адаптация к нему (adaptation). Городская жизнестойкость долгое время связывалась главным образом с адаптацией, однако в последние несколько лет есть попытки сблизить эти виды мер. Кроме того, в последнее время в политике ЕС стали популярны «природные решения» (nature-based solutions), имеющие дополнительные преимущества. Например, зеленые насаждения: они не только служат естественным барьером от наводнений, но и сокращают объем выбросов в атмосферу, снижают температуру в городе, а также благотворно влияют на физическое и психическое здоровье жителей. Поскольку во многих европейских городах угроза стихийных бедствий стоит не так остро, именно эти дополнительные преимущества выходят на первый план.
Далее я назову основные механизмы влияния идеи жизнестойкости на городское планирование и управление, а также приведу основные аргументы её критиков.
Городское планирование и жизнестойкость
Жизнестойкость меняет отношение к риску
Как учёные, так и практики в области городского развития постоянно подчеркивают факт неизвестности будущего. Эта неизвестность понимается как возможность улучшить ситуацию в целом посредством упреждающих мер. Что значит такой подход для городских планировщиков?
Раньше управление стихийными бедствиями скорее реагировало на уже произошедшие события, тогда как сейчас стремится их предвосхитить и упредить. Краеугольный камень жизнестойкости — меры предосторожности. Если раньше планировщики задавались вопросом «А что, если что-то произойдет?», то теперь вопрос ставится по-другому: «Когда это произойдет?». Считается, что воображение проектировщиков должно прорабатывать самые мрачные сценарии. Их задача — не просто уменьшить риск, но избежать его в принципе, в том числе через ограничение застройки на потенциально опасных территориях и продумывание сценариев переселения с них (Coaffee & Lee, 2016; Yamagata & Sharifi, 2018)
Планирование в духе жизнестойкости принимает в расчет различные возможные сценарии развития событий. Долгосрочное планирование дополняется промежуточными оценками, то есть планы могут меняться, равно как и понимание того, что именно представляет риск и для кого. Кроме того, наблюдается переход от идеи бесперебойного функционирования к представлению о том, что не нужно бояться неудач (‘from fail safe to safe-to-fail’ (Ahern, 2011). Это значит, что в планах предусматривается возможность сбоя и его вероятные последствия, которые при этом не должны быть катастрофическими (вместо «мы построили такой надежный мост, что с ним вряд ли что-то произойдет»).
Холистический подход учитывает различные виды риска, а также сложность и взаимосвязанность систем, которые образуют современный город. Сбой в одном элементе может повлиять на всю систему (эффект домино): скажем, поврежденные линии электропередач влекут за собой остановку в работе очистительной станции воды. Кроме того, инфраструктурные сети, снабжающие город, простираются далеко за его пределами, что означает необходимость смотреть и действовать за пределами административных границ. Жизнестойкость все чаще сосредотачивается не на конкретных проектах или планах, но интегрируется в общегородскую политику и управление (Chelleri 2018).
Меняется представление о том, какие характеристики систем наиболее желательны. Прежде обращали внимание только на надежность, сейчас к этому качеству добавились гибкость, разнообразие (например, источников энергии), модульность, многофункциональность объектов, связность (например, улиц), децентрализация инфраструктуры (мегапроекты часто более уязвимы) и особенно наличие резервных и взаимозаменяемых решений, которые позволяют системе приспособиться, если что-то пойдет не так.
Как идея жизнестойкости меняет ответственность государства, компаний и общества перед городом?
Традиционно основную задачу по обеспечению безопасности и в чрезвычайных ситуациях, по крайней мере в странах глобального Севера, брало на себя государство. Сегодня оно все больше уходит из этой сферы, уступая место многочисленным партнерствам между частным сектором, негосударственными организациями и местными сообществами. На смену спускаемым сверху решениям пришла «культура сотрудничества», которая стремится вовлечь как можно более широкий круг заинтересованных лиц (stakeholders) и представителей различных секторов экономики. В этой культуре городским планировщикам отводят роль посредников и координаторов. Формирование сетей из различных акторов и внимание к меньшему масштабу, локальному контексту и повседневным занятиям — общий тренд в общественном управлении последних 20 лет.
Помимо сотрудничества и внимания к местному контексту так называемый «социальный поворот» подразумевает новую ответственность. Если «классическая» безопасность была заботой госструктур, то укрепление жизнестойкости вменяется в обязанность отдельно взятым гражданам и сообществам, от которых ждут самостоятельной организации и разработки долгосрочных индивидуальных стратегий. Новая ответственность ложится и на плечи городских планировщиков: они должны не только координировать диалог, но и разрабатывать строительные нормы и правила, повышать квалификацию, обеспечивать обмен «лучшими практиками» и внедрение их в местный контекст. Кроме того, от них ждут поддержки социальной сплоченности, культивации чувства принадлежности к месту и заботы о сохранении социальных связей в сообществе в случае его расселения.
Главными «врагами» жизнестойкости считаются неформальная застройка, отсутствие нормальной инфраструктуры, страхования и прав на землю, а также экономическое и социальное исключение.
За что критикуют концепт жизнестойкости?
— Многие оппоненты «жизнестойкости» считают, что повышенное внимание к мерам предосторожности развивает культуру страха (см. Aradau, 2014; Coaffee & Clarke, 2016 о связи жизнестойкости с изменениями в политике безопасности). Идея жизнестойкости «колонизирует политическое воображение», представляя катастрофические сценарии как неизбежные и отметая радикальные социальные и политические преобразования (Coaffee & Lee, 2016).
— Некоторые исследователи видят в жизнестойкости «постполитическую идеологию, требующую постоянной адаптации к неопределенностям неолиберальной экономики… [согласно которой] жизнестойкий субъект приспосабливается к условиям страдания, а не сопротивляется им» (Welsh, 2014, см. также Kaika, 2017).
— Важный элемент в оценках уязвимости —– понятие «допустимого риска». За вроде бы объективными показателями и индексами стоят политические решения: риск никогда нельзя устранить полностью, поэтому речь идет скорее об определении допустимого уровня риска для определенных групп населения или территорий, часто за счет других (Harris, Chu, & Ziervogel, 2017)
— Некоторые характеристики жизнестойкой системы плохо согласуются с целями устойчивого развития. Например, наличие резервных решений требует дополнительных ресурсов, что идет вразрез с идеей экономии ресурсов и энергии. И в то же время повышенная экономия может сделать систему более уязвимой.
— То, что в отчетах про жизнестойкость оптимистически называется расширением прав (empowerment), может также рассматриваться как неолиберальное перекладывание ответственности на чужие плечи (responsibilizing). Мы видим парадокс: децентрализация и возможность для местных сообществ самим принимать решения кажутся элементами радикального преобразования. Здесь важно не упускать из виду, что формирование основной повестки и принятие важнейших решений все равно часто происходит сверху. Местным сообществам дается возможность действовать, но только в определенных рамках и при этом без какой-либо поддержки, например дополнительного финансирования или обучения (Coaffee & Lee, 2016).
— «Культура сотрудничества» не исключает властных отношений, даже если провозглашается, что во время переговоров все равны. Консенсус, хотя и видится как безусловное благо, особенно социальными активистами, в действительности часто служит инструментом подавления голоса несогласных; местным сообществам отводится роль, в которой они не могут ничего изменить, однако их присутствие легитимизирует действия — например, угледобывающей компании, которая вроде как привлекла общественность к обсуждению (Purcell, 2009; Kaika, 2017). Во время диалога преимущество часто остается за тем, кто красноречивее и у кого за плечами технические знания (заявления о важности местного знания не сильно изменили расстановку сил на практике). В разговорах о жизнестойкости городские власти, консалтинговые агентства, частные фирмы и НГО делают акцент на вовлечении сообщества (community engagement), не поясняя при этом, как именно выглядит это вовлечение, как организовывается сотрудничество и строится диалог.
— Несмотря на заявленную социальную направленность и борьбу с неравенством, политическая подоплека (а также коррупция, клиентелизм, лобби компаний или влиятельных групп населения Eakin et al., 2017) в проектах по усилению жизнестойкости по-прежнему замалчивается.
— Укрепление жизнестойкости одних может отрицательно сказаться на жизнестойкости других. Например, в Горакпуре (Индия) защитные сооружения от наводнений смогли установить лишь некоторые жители, что сделало тех, у кого на постройку не было денег, еще более уязвимыми (Bahadur & Tanner, 2014). Кроме того, меры по климатической адаптации могут усугубить социально-экономическое неравенство в различных экономических и экологических аспектах. Это может быть результатом как действия (например, установление новых охраняемых зон и изменения правил землепользования могут привести к выселению бедного населения), так и бездействия (элиты получают большую защиту и приоритет за счет игнорирования городской бедноты; планы охраняют экономически ценные зоны, не обращая внимания на бедные районы) (Anguelovski, I., Shi, L., Chu, E., Gallagher, D., Goh. K., Lamb, Z., Reeve K., & Teicher, 2016)
Чем всё-таки полезен концепт жизнестойкости? Жизнестойкость затрагивает городское планирование и управление на различных уровнях. Она обуславливает новые задачи и ожидания, определяет желаемые характеристики инфраструктуры и землепользования.
Критику неолиберального понимания и применения жизнестойкости нельзя игнорировать.
Однако «культура страха» и неолиберальные реформы под лозунгом жизнестойкости не отменяют того факта, что стихийные бедствия и изменения климата требуют действий.
Поэтому более продуктивным мне кажется подход тех теоретиков и практиков, которые отказываются не от самой концепции, а от ее некритичного использования, призывают к открытому обсуждению политики, конфликтов и противоречий, связанных с понятием жизнестойкости. Простое игнорирование возможных рисков вряд ли принесет пользу городу и его жителям.
Жизнестойкость в Беларуси
Начнем с формального аспекта: Беларусь и отдельные города подписали ряд международных соглашений, в которых жизнестойкости отводится центральное место. Исходя из этого можно предположить, что даже если понятие не употребляется напрямую, то так или иначе влияет на то, каким действиям и задачам отдается приоритет.
Так, в 2015 году члены ООН приняли Повестку дня в области устойчивого развития до 2030 года, которая содержит 17 целей. Жизнестойкость занимает значительное место в целях 9 и 11, касающихся городского развития и инфраструктуры (о трактовках жизнестойкости в международных соглашениях: Peters, Langston, Tanner, & Bahadur, 2016). О том, что делает Беларусь для достижения этих 17 целей, можно узнать на сайте
Белстата.
Кроме того, Беларусь подписалась под Парижским соглашением по климату и энергетике, обязуясь сократить количество парниковых газов до 2030 года на 28%, а 32 белорусских города (по состоянию на декабрь 2017 года) участвуют в международном Соглашении мэров по климату и энергии (Covenant of Mayors), в которой жизнестойкость — важная часть повестки. Координаторами инициативы выступают Международное общественное объединение «Экопартнерство» и фонд «Интеракция».
Но как эти (и другие) международные конвенции и соглашения могут влиять на Беларусь? Оля Каскевич, инженер-эколог общественной организации «Багна», приводит несколько примеров. Во-первых, международные конвенции и соглашения дают рекомендации по изменению законодательства, которое в свою очередь определяет предельно допустимые нормы воздействия промышленности на окружающую среду (при этом, в соответствии с международными стандартами, должны учитываться и другие аспекты устойчивого развития — социальный и экономический). Во-вторых, они определяют приоритетные темы, с учетом которых формируется государственный бюджет и финансируются научные исследования. В-третьих, они лежат в основе экономических механизмов регулирования, например экологических стандартов, сертификации или рынка выбросов CO2.
Но дело не только в формальностях. В силу географического положения нашу страну климатические изменения затронули куда меньше, чем, например, острова в Тихом океане, которые из-за глобального потепления постепенно уходят под воду. Но это не значит, что изменений климата в наших широтах не происходит. Уже сегодня из-за повышения температур по всей стране выпадает ель (можете посмотреть лекцию о положении белорусских лесов), а значительное снижение уровня грунтовых вод негативно сказывается на биологическом разнообразии.
Среди прогнозируемых последствий изменения климата — лесные пожары, снижение урожая — как ягод и грибов, так и сельскохозяйственных культур. Одно из проявлений изменения климата — обыкновенные погодные явления становятся более интенсивными, например, более продолжительные тепловые волны (температура более 35 градусов) Жителям городов приходится особенно тяжело (см. городской остров тепла). Более интенсивными становятся и осадки. Впрочем, подтопления и так не редкость в наших краях. «Мы попытались увеличить отток воды, но это помогло незначительно. Что ты сделаешь с природой? Это чрезвычайная ситуация» — журналист tut.by цитирует замдиректора УКСа (управления капитального строительства) Максим Балахонов в материале о том, что в Могилеве талые воды с полей затопили улицу и новостройки на окраине города. (Есть также геополитические и инфраструктурные риски, например, энергетическая зависимость, но это тема для отдельной статьи.)
С одной стороны, комментарий замдиректора УКСа кажется довольно предсказуемым. «В Беларуси нет всестороннего мониторинга и планирования производства, городских пространств и буферных зон. Экологическая информация остается закрытой, а исследования проводятся на низком уровне, — отмечает Оля Каскевич. — С 2013 года проходит программа зеленой экономики, которая должна содействовать переходу к устойчивому развитию и экологизации производств, то есть не просто минимизации производственных выбросов, а сведению их к нулю, зацикливанию производственной цепочки. На деле часто происходит фальсификация и подмена понятий».
Но, кажется, не все так плохо. Оля приводит пример из природоохранной сферы, где повторное обводнение торфяников служит превентивной мерой борьбы с пожарами и снижает выбросы СО2. Предупреждение риска, уменьшение воздействия на климат и адаптация к нему — это решение вполне соответствует принципам жизнестойкости. А что происходит в городской среде? По словам Оли, в 2013 году в нашем законодательстве появился термин «стратегическая экологическая оценка», которая обязывает учитывать возможные экологические риски перед принятием решений. Городское планирование также регулируется этим законом.
Скорее всего, в том или ином виде жизнестойкость как цель, требование и дань международным соглашениям придёт и в города Беларуси. Если же на месте «жизнестойкости» в белорусской урбанистической практике появится другое модное слово, то, во всяком случае, мы теперь знаем достаточно, чтобы распознать за ним знакомое содержание.
Источники
Ahern, J. F. (2011). From fail-safe to safe-to-fail: sustainability and resilience in the new urban world. Landscape and Urban Planning, 100(4), 341–343. http://doi.org/10.1016/j.landurbplan.2011.02.021
Anguelovski, I., Shi, L., Chu, E., Gallagher, D., Goh. K., Lamb, Z., Reeve K., & Teicher, H. (2016). Towards Critical Studies of Climate Adaptation Planning: Uncovering the Equity Impacts of Urban Land Use Planning. Journal of Planning Education and Research, 1–39.
Aradau, C. (2014). The promise of security: resilience, surprise and epistemic politics. Resilience, 2(2), 73–87. http://doi.org/10.1080/21693293.2014.914765
Bahadur, A., & Tanner, T. (2014). Transformational resilience thinking : putting people, power and politics at the heart of urban climate resilience. Environment and Urbanization, 26(4), 1–15. http://doi.org/10.1177/0956247814522154
Béné, C., Mehta, L., McGranahan, G., Cannon, T., Gupte, J., & Tanner, T. (2017). Resilience as a policy narrative: potentials and limits in the context of urban planning. Climate and Development, 5529(April), 1–18. http://doi.org/10.1080/17565529.2017.1301868
Chelleri, L. (2018). Barcelona Experience in Resilience: An Integrated Governance Model for Operationalizing Urban Resilience. In Y. Yamagata & A. Sharifi (Eds.), Resilience-Oriented Urban Planning (pp. 11–128). Springer.
Chelleri, L., Minucci, G., Ruiz, A., & Karmaoui, A. (2014). Responses to Drought and Desertification in the Moroccan Drâa Valley Region: Resilience at the Expense of Sustainability? The International Journal of Climate Change: Impacts and Responses, 5(2). Retrieved from http://ijc.cgpublisher.com/product/pub.185/prod.179
Coaffee, J., & Clarke, J. (2016). Critical infrastructure lifelines and the politics of anthropocentric resilience. Online) Journal, homepage(October), 3293–2169. http://doi.org/10.1080/21693293.2016.1241475
Coaffee, J., & Lee, P. (2016). Urban resilience: Planning for risk, crisis and uncertainty. Macmillan International Higher Education.
Eakin, H., Bojórquez-Tapia, L. A., Janssen, M. A., Georgescu, M., Manuel-Navarrete, D., Vivoni, E. R., … Lerner, A. M. (2017). Opinion: Urban resilience efforts must consider social and political forces. Proceedings of the National Academy of Sciences, 114(2), 186–189. http://doi.org/10.1073/pnas.1620081114Elmqvist, T. (2017). Sustainability and resilience differ. Nature, 546.
Fernández, I. C., Manuel-navarrete, D., & Torres-salinas, R. (2016). Breaking Resilient Patterns of Inequality in Santiago de Chile: Challenges to Navigate towards a More Sustainable City. Sustainability, 8(820). http://doi.org/10.3390/su8080820
Harris, L. M., Chu, E. K., & Ziervogel, G. (2017). Negotiated resilience. Resilience, 3293(July), 1–19. http://doi.org/10.1080/21693293.2017.1353196
Juncos, A. E. (2017). Resilience as the new EU foreign policy paradigm: a pragmatist turn? European Security, 26(1), 1–18. http://doi.org/10.1080/09662839.2016.1247809
Kaika, M. (2017). “Don”t call me resilient again!’: the New Urban Agenda as immunology … or … what happens when communities refuse to be vaccinated with “ smart cities ” and indicators. http://doi.org/10.1177/0956247816684763
Lizarraldea, G., Chmutina, K., Bosher, L., & Dainty, A. (2015). Sustainability and resilience in the built environment: The challenges of establishing a turquoise agenda in the UK. Sustainable Cities and Society, 1–9.
Meerow, S., & Newell, J. (2016). Urban resilience for whom, what, when, where, and why? Urban Geography, (July). http://doi.org/10.1080/02723638.2016.1206395
O’Hare, P., & White, I. (2013). Deconstructing resilience: Lessons from Planning Practice. Planning Practice & Research, 28(3), 275–279.
Purcell, M. (2009). Resisting Neoliberalization: Communicative Planning or Counter-Hegemonic Movements? Planning Theory, 8(2), 140–165. http://doi.org/10.1177/1473095209102232
Redman, C. L. (2014). Should sustainability and resilience be combined or remain distinct pursuits? Ecology and Society, 19(2). http://doi.org/10.5751/ES-06390-190237
Vale, L. J. (2014). The politics of resilient cities: whose resilience and whose city? Building Research & Information, 42(July), 37–41. http://doi.org/10.1080/09613218.2014.850602
Welsh, M. (2014). Resilience and Responsibility: Governing Uncertainty in a Complex World. The Geographical Journal, 180(1). http://doi.org/doi:10.1111/geoj.12012.
Yamagata, Y., & Sharifi, A. (Eds.). (2018). Resilience-Oriented Urban Planning. Springer. http://doi.org/https://doi.org/10.1007/978-3-319-75798-8
